TipaZheleznogorsk - Main page

Сделать стартовой страницей │ Добавить в избранное

English Webmaster
Главная страница Научно-производственное объединение прикладной механики Источники

ЗАМЕТКИ

Горно-
химический комбинат

Строительство Горно-
химического комбината

Этапы истории

Радиационная безопасность

Полвека битв с невидимым "врагом"

Видео о Горно-
химическом комбинате

Экологическая обстановка в Железногорске

Фотографии ГХК со стороны Енисея

Карта-схема объектов ГХК

Кто строил города с атомным производством

Радиационное загрязнение Енисея

Катастрофа на комбинате «Маяк»

Уральская Хиросима

Воинская часть 3377 в Железногорске

• Воспоминание о Красноярск-26

Музей Горно-
химического комбината

Михаил Михайлович Царевский

Железногорский ГУЛАГ

Чернобыль: период полураспада

Железногорск и Япония

Панику в Японии создавали русские

Воспоминание о Красноярск-26

ВОСПОМИНАНИЕ О КРАСНОЯРСК-26

Автор - Семён Букчин, известный белорусский прозаик и публицист. В настоящее время проживает в Варшаве (Польша). В 1960-х годах действительную воинскую службу проходил в одной из воинских частей в Красноярск-26 (ныне Железногорск). О том времени его рассказ.


Капитан Артеменко

-- Завтра будем киздить капитана Артеменко! - вечером в сушилке объявил Рашид.

Сказано было буднично, как нечто само собой разумеющееся. Кто был Рашид по национальности? Татарин, башкир, монгол? Впрочем, это было неважно. Важно было то, что сержант Рашид был командиром моего отделения, а, следовательно, и моим бригадиром. Так было принято в наших военно-строительных частях: командир отделения - он же и бригадир. Рашид был высокий, тонкий в талии, его узкие тюркские глаза глядели на мир сумрачно и жестко. Я был единственным интеллигентом в его отделении, всего две недели как переведенным сюда, в шахтерский полк, с лесоповала. Это было наказание за нежелание работать в лесной бригаде. Ну и за пьянку... Но об этом позже.
Рашид присматривался ко мне. Иногда я ловил на себе его тяжелый взгляд. Но за две недели ни одного хамского жеста или слова в мой адрес. И в то же время он как бы не замечал меня. А я хотел быть замеченным! Вдруг я уловил в себе подлое желание, чтобы этот красивый и жестокий потомок Чингис-хана заговорил со мной, может быть, приблизил к себе.
Сейчас, в сушилке, объявив о предстоящем избиении капитана Артеменко, Рашид, наконец, заметил меня. Все было ясно. Его глаза спрашивали: "Ну как, студентик, ты с нами? Или струсишь? Или откажешься?" Я выдержал его взгляд, изо всех сил старался не отвести глаз, смотрел ему прямо в лицо.

Итак, завтра мой экзамен. Будут бить ротного командира. И я должен принять в этом деле участие. Наш ротный был зверь. В пять вечера мы выгружались на станции из электрички, вывозившей нас из шахты, полтора километра пешком топали до части, потом ужин, какие-то мелкие личные дела, и вот мы на вечерней поверке в казарме. Страшно хочется лечь, ноет все тело, особенно болят руки, плечи, натруженные тяжелым отбойным молотком. Мы работали в штреках, где машине было не развернуться, и долбили грунт третьей категории, а это был базальт прямо под дном Енисея, -- работа тяжелейшая, изматывающая физически до последнего. И вот когда мы в казарме, еле стоя в строю, буквально качаясь от усталости, с плавающими кругами в глазах, мечтали о том, чтобы добраться до койки, капитан Артеменко начинал свой спектакль.


Такой была гостиница на центральной площади Красноярска-26, когда в городе служил Семён Букчин. В гостинице останавливались командированные специалисты Минсредмаша.


Красноярск-26


Для начала он материл нас из-за низкой процентной выработки и угрожал, что премии квартальной мы не получим, и из-за нас, лентяев и подонков, премию не получит и ротное и батальонное начальство. Потом он начинал заниматься нашим внешним видом. Ну какой у нас, солдат-работяг, день проводивших в шахте, а потом еле успевавших переодеться в чистое хабэ, мог быть вид? Конечно, подворотнички засалены, пряжки не надраены, сапоги - страшнее не бывает... И все это сидело косо, криво, ремень болтался где-то ниже пупа, погоны перекручены... А он, наш ротный, блистал в отутюженных галифе, кителе с надраенными пуговицами, поскрипывал кожаной портупеей. Он ненавидел нас, нелепых, грязных, "позор Советской Армии". Наконец, звучала команда "отбой!" Но мы знали, что это не конец мучениям. Усталость и сон брали свое почти мгновенно, и как же тяжело было вырываться из этого провала спустя час или два, когда в казарме зажигался свет и раздавался дикий ор капитана Артеменко: "Рота! Подъем!"

Он мог устраивать нам "тревоги" и подъемы по три раза на ночь, особенно любил делать это под утро. Этот изувер прекрасно знал, что хотя мы и относимся к несущим строевую службу, на самом-то деле мы - рабочие, мы - рабы в военной форме, принадлежащие министерству среднего машиностроения СССР, мы вкалываем целыми днями и часто без выходных на тяжелейших работах. И потому ночью нам нужно дать отдохнуть, чтобы набраться сил для следующего дня в шахте. Но капитан Артеменко делал вид, что мы, прежде всего, солдаты строевой службы, что мы должны быть готовы к защите Родины, а потому нас нужно поднимать по ночам, швырять в марш-броски не только по территории ночной части, но и по окрестным дорогам.


Начало проспекта имени Курчатова в Красноярск-26 в 1960-х годах. Автор архитектурного проекта - архитектор Н.Г.Антипенко.


Красноярск-26


Но приходил день возмездия. Это был день, когда капитан Артеменко получал зарплату. Ротный с вечера запирался в своем кабинетике в казарме и безобразно напивался. Потом он шел блевать за стоявшую на краю полковой территории баню. У него была язва, ему было плохо... И вот тут начиналось...
В тот вечер он, уже полубезумный от выпитого, стоял за баней в расстегнутом кителе, одной рукой удерживая пустую бутылку, второй опираясь о деревянные перила крыльца. Рашид подошел к нему и спросил с неожиданной лаской в голосе:

- Ну что, товарищ капитан, плохо вам, да? Сейчас поправимся!

Он налил из своей бутылки в загодя припасенный стакан. Артеменко жадно выпил.

- Ну вот и легче стало! - сказал Рашид. - Теперь и еще стаканчик можно.

И когда Артеменко, бессмысленно-блаженно улыбаясь, протянул ему опорожненный стакан, он с придыханием засадил ему кулаком в лицо. Потом ротного били другие: ефрейтор Пенцак, Шаповаленко, Гусь, Демидчик... Били толково, с расчетом, чтобы без членовредительства, но как можно больнее и чтобы побольше синяков на физиономии. Рашид взглянул на меня. Это был приказ. Я подошел к стоявшему на четвереньках и пытавшемуся приподняться Артеменко. Буря происходила в моей душе. "Ты, читавший Достоевского, Толстого, Чехова, сделаешь это?" И второй голос: "Это не человек, это зверь, страшное животное!" Не в оправдание себе, но все же скажу, что и сам я к этому времени сильно морально загрубел. Я ненавидел этот строй, эту власть, вырвавшую меня с четвертого курса университета, превратившую в раба под видом солдата и сославшую в этот сибирский мрак, в этот проклятый зонный город с его проклятыми тайнами, с его страшной радиацией. Артеменко был звериным ликом этой власти. И я слегка пнул ногой в плечо капитана, он рухнул лицом в грязь.

- Не бьешь лежачего? - эти слова Рашида прозвучали и как полувопрос и как некое если не одобрение, то разрешение именно на подобное мое участие в акции. Сам он ударил Артеменко единственный раз, ударил, когда тот стоял. И он согласился с таким моим поступком, ему было важно, чтобы я, "студент", принял участие в "общем деле", активность тут не имела значения - важен был сам факт.

- Ну а мы еще и душ товарищу капитану устроим, - сказал Рашид, расстегивая ширинку. Став в кружок, они мочились на Артеменко. Потоки обильной солдатской мочи заливали его голову, мундир, погоны. И это было самым мучительным испытанием для меня. Мой отец, фронтовик, капитан, потом майор Советской Армии, закончил войну под Кенигсбергом, где был контужен. Я, пацан, родившийся в русской деревне под Курском в августе сорок первого года, конечно же, впитал в детские годы, как все мои сверстники, ненависть к немцам-фашистам и преклонение перед человеком в форме советского офицера. И хотя за последующие годы в силу разных причин "военный идеал" сильно померк, вдруг так явственно представилось, что льют мочу на мундир моего отца. Я отвернулся, не мог на это смотреть...


Летнее кафе-ресторан в городском парке Красноярск-26. Построено в 1954 году. Изначально данный архитектурный проект кафе-ресторана был разработан для Лениграда, однако реализовать его не удалось из-за компании "с излишествами". В полном объёме данный проект был реализован в Красноярск-26. К сожалению, данный летний павильон до настоящего времени не сохранился.


Красноярск-26


Два последующих дня Артеменко не появлялся в роте. Проводивший вечернюю поверку замполит, старший лейтенант Петриков, тихий, запуганный белорус, объявил, что "у товарища капитана плохо с желудком". На третий день комроты явился, и вид его был страшен: вся физиономия в синяках, примочках, ссадинах. К тому же он сильно хромал. И мундир был явно какой-то запасной, заношенный. Он медленно шел вдоль строя и каждому бешено смотрел в глаза. И молча спрашивал: "Ты? Ты? Ты?" И речей никаких не было, как и угроз. И внешний вид наш его совсем не интересовал. Он нас ненавидел жуткой, смертельной ненавистью. Если бы можно было, если бы была у него такая власть, он лично расстрелял бы всю роту не моргнув глазом. Но что он мог сделать? Кого обвинить? И в чем?
Самым удивительным было то, что эта история с избиением смертельно упившегося Артеменко повторялась регулярно, раз, а то и два в месяц. Во вполне определенные, "зарплатные" дни. Казалось бы, комроты, мог сделать вывод и напиваться за пределами части. Но то ли он не мог изменить традиции, то ли действительно опасался жены, по слухам, отбиравшей у него деньги...

В общем, "киздить капитана Артеменко" - это уже был ритуал, с которым, похоже, "согласились" обе стороны - и пьюще-избиваемая и лупящая, а затем поливающая мочой.

...Он задержался перед Рашидом. Что-то подозревал Артеменко. Но лицо потомка Чингис-хана было непроницаемо.

В ту ночь Артеменко устраивал нам "тревогу" шесть раз. К утру мы были мертвые. Командиры отделений не могли поднять людей с коек. Сержанты-бригадиры, собравшись в каптерке, обсуждали возможность подачи жалобы "по начальству". Рашид выскочил оттуда, что-то доказывая, размахивая руками, потом неожиданно подошел ко мне.

- Ведь понимают, м***ки, что в армии жаловаться запрещено, что Артеменко только и ждет, чтобы мы какой-нибудь бунт устроили. А потом нагонят спецсуд, определят тюрягу за неповиновение. И еще дослуживать будем после тюрьмы!

Да, мы знали: в наших частях нет отправки в дисбат, военных строителей судят специальные суды. И определяют в обычные тюрьмы или колонии, а потом - действительно - давай дослуживай неотбытый военный срок.

- Жаловаться не нужно. Надо всем как-то подняться, сесть в электричку, а когда прибудем на объект, объяснить начальнику промзоны, что нас шесть раз поднимали по тревоге, люди не выспались и потому могут быть аварии и на проходке и на крепеже. Не нужно жаловаться, - повторил я. - Вы просто должны проинформировать начальника промзоны...


Жилой дом для руководящих работников Красноярск-26 на улице Горького. Там достаточно много сохранилось таких домов - деревянных и каменных.


Красноярск-26


Начальнику промзоны подполковнику Моисееву не нужно было долго объяснять, он увидел наши лица. Через час мы были отправлены в казарму "на отдых".
С того дня изменилось отношение Рашида ко мне. Выяснилось, что за стальной азиатской жесткостью прячется довольно простодушный и, что особенно поразило меня, необыкновенно любознательный парень. Ну обо всем на свете он хотел знать! И донимал меня невероятными по наивности вопросами...

Капитана Артеменко куда-то услали. Его место занял тихий и безвольный замполит Петриков. Но настоящим хозяином в роте стал верный ученик Артеменко старшина Задыба. Мой главный мучитель, истязатель и враг. И так уж получилось, что именно конфликт с Задыбой привел к решительному повороту в моей судьбе.


Старшина Задыба

Задыба пришел за мной в "двадцатку" (так сокращенно называлась часть № 1020), чтобы забрать в "полусотку" (№ 1050).
- А ну покажьте мне этого вашего героя! - с этими словами в канцелярию роты вошел низенький, пузатенький, лысоватенький старшина сверхсрочной службы в сапожках с короткими голенищами и фуражкой в руках, которой он почему-то бил себя по колену. Он долго изучал "арматурку", бумажку, в которой перечислены личные вещи воина, переводимого в другую часть, и очень быстро обнаружил, что в ней не хватает бушлата.

- Бушлат-то где? Почему не указан? - воззрился Задыба на передававшего меня старшину Харчука.

- Да пропил он бушлат, сменял на спирт в Терентьевке, на лесоповале, - сказал с досадой Харчук.

- Не-е-ет, без бушлата я его не возьму. Это кто мне поверит? Должон быть по арматурке бушлат! - заупрямился Задыба.

- Что ж я тебе свой отдам или у кого из своих солдат возьму? - взъярился Харчук.

- А давайте, я напишу расписку, что бушлат пропил.

Это мое предложение повергло обоих сверхсрочников в раздумье.

- А что, - неуверенно сказал Харчук. - Пускай напишет... Я могу подтвердить.

- Только пусть напишет, что не пропил, а продал, - предложил Задыба.

Я не согласился:

- Только пропил! Так, как было! Я военное имущество не продаю, но пропиваю.

- Какой принципиальный! - удивился Задыба.

По дороге в часть он быстро разъяснил мне, что только абсолютные идиоты попадают из "двадцатки", с лесоповала, в "полусотку", в шахтерский полк.

- Плохо тебе было на свежем воздухе, в тайге, да? Пила "Дружба" тебя донимала, да? Сучья тебе обрубать было лень? Ну вот теперь порубаешь породу под Енисеем, подышишь радиактивной пылью! Укрепишь здоровье так, что через три года мама родная не узнает! Ты ж вроде образованный, в университете учился! Понимать должон, что к чему!

Уже в каптерке своей казармы, тихой, пустой (рота была на объекте), он предложил мне чаю из термоса и стал успокаивать.

- Да ты не расстраивайся! Чего теперь? Дело сделано! А и у нас прожить можно! Ежели человек с умом! За три дня пройдешь учебку, а потом в шахту! Я тебя в бригаду к Рашиду определю, он парень правильный, службу понимает. Но ты больше меня слушай! Я тебе всегда правильно подскажу! Ну и ты мне, в каком случае поможешь? Так?

На какую мою помощь рассчитывал Задыба, я узнал спустя полтора месяца, уже после того, как от нас убрали капитана Артеменко. А сейчас он был со мной почти как отец родной - и строгий, и заботливый. И обо всем расспрашивал. И про семью, и про университет... И осторожненько про политику. Только что (осень 1964 г.) брежневцы убрали Хрущева за "волюнтаризм". Имея в виду именно это событие, Задыба осторожно обронил:

- Дела, однако, там, у вас, на Большой Земле!

Так я узнал, что Большая Земля - это и то, что западнее Урала. До сих пор в моем восприятии почему-то это было все большое, материковое, видевшееся с каких-то очень дальних, чаще островных территорий. Во всяком случае, я не предполагал, что для жителей Красноярского края европейская часть России - это тоже Большая Земля. Несколько позже пришло ощущение громадности расстояний, необъятности Сибири.

Про политику я в разговоре с Задыбой особенно не распространялся и не потому, что чего-то опасался. Просто с самого начала отправки в армию я впал в жестокую депрессию и, будучи по натуре довольно общительным и говорливым, здесь замкнулся, постоянно молчал, вызывая среди окружающих подозрение таким поведением. Позже узнал, что еще в учебной роте в "двадцатке" сержант Шумратов, который вез нас из Минска, велел одному старослужащему за мной присматривать. Он считал, что от таких молчунов можно всего ожидать: накинет в уборной ремень через перекладину и повесится. Бывали такие случаи.
А с Задыбой все поначалу складывалось как нельзя лучше. Он постоянно приглашал меня в каптерку вместе с командирами отделений-бригадирами, попить чаю, а то и спиртом побаловаться, правда, последнего было позволено употреблять понемногу и "чтобы без шума". Таким образом, я как бы входил в некую "элиту" роты. Ну, и конечно, никаких нарядов - ни по кухне, ни в казарме. "Тебе все-таки двадцать три, до четвертого курса университета дошел, это ж не хрен с капустой, - говорил Задыба, - пускай молодые на пола кидаются". Он вообще говорил - "пола, мыша, простыня". "Что-то у нас вроде как мыша в казарме завелись? Попахивает чтой-то? Надо кого на пола бросить! Пускай подрают лишний раз! А, может, простыня у кого завонялись?"

И вот случилось. Зазвал меня как-то Задыба в каптерку. Вид был у него сумрачный.

- Ты старшину Жаврида с вещевого склада знаешь? Представляешь, эта сука накатала на меня телегу в штаб, будто я по фальшивым накладным получил восемь комплектов пэша.

Пэша - это парадное, полушерстяное обмундирование военного строителя, гимнастерка и брюки. В том, что Задыба воровал, у меня не было никаких сомнений. Эта страсть была просто написана на его физиономии.

- Я вот тут докладную написал в штаб про этого самого Жаврида, - он подвинул на столе бумажку. - Ворюга, понимаешь, страшнейший, а порядочных людей грязью обливает. Ты погляди тут, как и что... Да и перепиши. Чтобы поубедительнее вышло, чтобы начальство, понимаешь, мне поверило. Ты же человек ученый! Должон суметь!

- Это ваши с Жавридом дела, я ничего писать не буду.

- Не будешь? Да ты в своем уме, студент гребаный! - Задыба был искренне удивлен. - Да я ж тебя задушу нарядами, я тебя, сука...

Ну и кончилась моя привилегированная жизнь. Задыба бросал на меня на пола и по воскресеньям, и после ужина, и даже после отбоя.

- Помоешь от картинки до картинки, - чаще всего говорил он. И это означало, что я должен был с тряпкой в руках и на коленях исползать всю здоровеннейшую - метров не меньше тридцати в длину - сибирскую казарму от от одного конца, где висел портрет Брежнева, до другого - с портретом Ленина. Иногда, впрочем, делалось послабление - давалась команда помыть только до двадцатой тумбочки, это означало приблизительно середину общего расстояния. Но независимо от задания я только имитировал работу. Накручивал на швабру тряпку и лениво растирал грязь по углам. Задыба бесился. Он пытался засекать время, поминутно глядел на часы и орал:

- Ну что ты тянешься, как беременная вошь? Я тебе двадцать минут дал на два прохода, а ты и одного не осилил!

- Я, товарищ старшина, устал, мне отдых требуется, - с этими словами я отставлял швабру и ведро и усаживался или даже укладывался на ближайшую койку. Ну и что мог сделать Задыба? Отправить меня на губу? Так я уже там бывал не раз. С лесоповала отправляли четыре раза. Жизнь там, конечно, не сахарная. Подъем в пять утра. И до четырех часов, с перерывом на обед, надо таскать на железнодорожной станции мешки с цементом на склад. Сорок килограммов мешок, сто метров - расстояние от вагона до склада. Каждые два часа перекур на двадцать минут. И все-таки это была работа на свежем воздухе, а не в ненавистной шахте. И краснопогонники из внутренних войск, которые нас там охраняли, были как-то полиберальнее, что ли. Солнце на них действовало, может быть, хорошая погода. А вот те чекисты, что следили за нами в шахте, не упускали случая поизмываться над грязным, валящимся с ног от усталости "земелей". И у них был повод. Они служили за три рубля восемьдесят копеек в месяц - денежное довольствие рядового. А у нас, военных строителей, серьезные деньжата, водились. Платили нам хотя и негусто, но все-таки... Потому и шмонали они нас, впуская в следовавшую на объект электричку, отбирали водку, колбасу, тушенку, польские супы в концентратах, которыми почему-то были забиты чайные в наших зонных частях. Но об этом тоже чуть позже...

Так вот, что мог сделать со мной Задыба? Тем более, если Рашид постоянно твердил, что ему и без того не хватает людей в бригаде. Но Задыба был человек наблюдательный и дождался своего часа. Он видел, что у меня завязались дружеские отношения со Славой Голубчиковым из четвертого отделения. Слава был тихий, молчаливый москвич, длинный, невероятно худой, с печальными голубыми глазами. Однажды после отбоя я застал его в умывалке, он стирал старый свитер. Такую одежку "молодым", то есть первогодкам, запрещено было пододевать под рабочее хабэ. Это была привилегия "стариков". Но холод донимал, и приходилось тайком надевать что-то потеплее. Два молчуна, мы слово за слово неожиданно разговорились.

Слава был предан классической музыке. Он хотел поступить в консерваторию, на музыковедческое отделение, но не добрал нужных баллов. И после того устроился корректором в издательство "Музыка", чтоб быть поближе к искусству. Я, конечно, намного слабее его разбирался в классической музыке, но тоже был меломаном и в начале 60-х годов достаточно активно посещал концерты в Минске - симфонические в Доме офицеров и сольные в консерватории. Помню, как загорелись Славины глаза, когда я рассказывал ему, как мать взяла меня, четырнадцатилетнего, на концерт Вертинского, проходивший в Доме офицеров. Было это, кажется, в 1955 году... И уже студентом я был на концерте Вана Клайберна (Клиберна, как его тогда называли) в клубе имени Дзержинского, нормального билета, конечно, не достал, стоял между рядами кресел.

Славины же рассказы о концертах московских были поистине фантастичны. Он видел и слышал богов - Рихтера, Ростроповича, Ойстраха... Впрочем, и эти боги гастролировали в Минске, и я их тоже видел и слышал. Но Слава говорил о них, как о знакомых, как о близких ему людях, и мне было непонятно, как же он, человек из мира такого высокого искусства, попал в этот ад кромешный, в зону, шахту. К тому же было видно, что он не очень здоров, часто кашлял.

- Да призвали и все тут! - махнул он как-то рукой. А потом добавил: - А ты заметил, сколько здесь больного и вообще всякого уродливого народа?
Это и в самом деле бросалось в глаза. Вроде бы и нормальных парней хватало, а присмотришься - этот как-то странно ходит, одна нога, что ли, короче, у другого двух пальцев на руке нет, третий немыслимо малого роста, почти карлик, у четвертого явно с мозгами не в порядке. Но прежде всего, повторю, замечались физические недостатки. И еще замечалось: много было народу из Средней Азии и с Кавказа, притом какого-то пожилого, ну явно не призывного возраста. Про сидевшего в сапожной мастерской Хачика говорили, что он четвертый срок служит за своих братьев. Мол, братья, - богатые армяне, и притом сильно похожие друга на друга, вот они и уговорили Хачика служить за них за большие деньги. Кончается трехлетний срок службы одного брата, Хачик идет служить за другого. В военкомате, может, и догадываются, в чем дело, да ведь у этих "чурок" все там схвачено-подмазано, все - свои, поэтому проблем никаких. И вроде сам Хачик как-то похвалялся: мол, вот кончит третий срок, вернется на родину, а у него на книжке такие деньжищи - всю жизнь работать не нужно, сразу дом купит, женится... Хачик вообще смотрелся лет если не на пятьдесят, то на сорок - точно. Морщинистый, старообразный, что особенно бросалось в глаза, когда он стоял в строю с восемнадцатилетними пацанами.

И приходили мы в наших рассуждениях, что в таких войсках, как наши, другой народ и не требуется. Рабочие ведь нужны прежде всего, а не танкисты или артиллеристы. И вот под видом призыва в армию набирают дармовую и послушную рабочую силу. Тогда я еще не мог предполагать, что все то, чтo "нащупывали" мы в разговорах с Голубчиковым, очень быстро подтвердится рассказом человека, занимавшего большой пост в самых верхах Системы.

Говорили мы о Системе, о музыке, а вот о том, что Слава женат, я и не подозревал. Двадцать лет всего, на три года моложе меня, а уже жену имеет! Может, Слава и не сказал бы мне об этом, но он получил письмо, из которого узнал, что жена приехала на встречу с ним в краевой Красноярск, а получить "свиданку" у нас в зоне - это большая проблема, которую и обсудить-то не с кем, кроме как с верным товарищем. Родственники ехали, точнее летели по почтовому адресу и радовались, вероятно: сын, брат, племяш или муж служит не в какой-то Тьмутаракани, а в большом городе - Красноярске. Поскольку адрес почтовый был - Красноярск-26. И откуда им, родственникам, было знать, что сын, брат, племяш или муж служит совсем в другом городе, который находится за 65 километров от краевого центра и попасть в который им невозможно. И вот являлись они в краевую комендатуру, чтобы узнать, где же это находится такая-то часть, а им говорили: вы, товарищи, не спешите, мы тут справки наведем, а пока поживите в специальной гостиничке. И шел запрос в зонный город насчет такого-то солдата, а уж если сам солдат дознавался, что маманя или сеструха или жена приехала, то должен был, имея соответствующую справку из краевой комендатуры, обратиться по начальству за разрешением на выезд.
А это была морока. Писать нужно было, конечно, ротному командиру, тот обращался к командиру батальона, тот - в штаб полка. И еще две визы были обязательны на той разрешительной бумаге - начальника промзоны и начальника городского режимного управления. А еще надо было быть на хорошем счету у начальства, поскольку выезд в краевой центр на три дня - это ведь награда, нерадивому воину, плохому производственнику она не положена. И бывало нередко, что зря платили родные большие деньги за авиабилеты, улетали не солоно хлебавши, поскольку воина не удостаивали такой награды.
К Славе вроде бы у начальства претензий не было. Разве что малый срок от начала службы прошел - всего полгода.

- С ума сошла Наталья, - грустно улыбался Слава. - Денег у родителей заняла и, меня не предупредив, прилетела. Она у меня такая...

Рашид раздобыл по моей просьбе чистый лист бумаги, и мы вместе со Славой сочинили докладную на имя старшего лейтенанта Петренко. В качестве основной причины неожиданного прилета Наташи из Москвы указали ее беременность, мол, хочет посоветоваться с мужем. Хотя о чем советоваться? Рожать или не рожать? Так ведь на шестом месяце таких вопросов вроде не задают.

- Да и вообще, летают ли беременные так далеко, когда до родов три месяца? - сомневался Слава.

Но я настаивал: в нашем обществе уважительное отношение к материнству, будущей молодой матери не должны отказать. К тому же, возможно, матери будущего воина Советской Армии. А еще могут испугаться, что в случае отказа ей плохо станет, тогда хлопот не оберешься...

Но сомнения не оставляли Славу. А вдруг увидят, что никакой беременности-то и нет? На это я с видом знатока заявлял, что она по-разному проходит, и у некоторых молодок вообще ничего до самых родов не видно.

На нашу беду ротный, старлей Петренко, был на каком-то трехдневном политическом семинаре, и замещал его старшина Задыба. Когда на вечерней поверке, после рабочей смены, мы стояли в строю, Задыба, сильно поддатый, но вполне державшийся на ногах и тем более все соображавший, объявил:

- Вот Голубчиков у нас и полугода не прослужил, а ему уже к женушке под ребро захотелось!

И он вынул из кармана галифе смятый лист просьбы, которую мы написали вместе со Славой.

- Что, очень хочется? Стоит крепко по ночам? Спать не можешь, бедный? Ну погоди, я тебе помогу!

Он вынес из каптерки графин с водой с широким горлом, ткнул им Славу в грудь:

- Ты член в холодную воду, вот в этот графин, опусти, вот тебе и полегчает!

Кровь бросилась мне в лицо, я вдруг понял, что схожу с ума. Потом Рашид рассказал мне, что я сделал. Я вышел из строя без команды, строевым шагом, подошел к Задыбе и молча, но очень сильно врезал ему кулаком прямо под нос. Потом выбежал из казармы.

Я не помнил, кто и как догнал меня, как меня заволокли в КПЗ при КПП ( в камеру предварительного заключения при контрольно-пропускном пункте у ворот части). Утром, после развода на работы, меня привели в кабинет начальника штаба части, всегда краснорожего майора Бутова. По части мата Бутов далеко превосходил Задыбу, его речи на плацу перед разводом напоминали художественные выступления. Он любил читать мораль, говорить о патриотизме вперемежку с удивительно забористыми матерными выражениями. Я даже намеревался отдельно составить словарик ругательств Бутова.

Но в то утро майор был спокоен. Как-то буднично он сказал:

- Ну ты сам понимаешь, что натворил. Ударил старшину, своего командира. Пойдешь под спецсуд, года на два... Потом дослуживать будешь. Мне тебя воспитывать некогда. Нам план нужно выполнять. Тебя вон и в "двадцатке" не воспитали, и у нас ты ничего не понял... Поэтому пока посидишь на губе, а мы дело для передачи в спецсуд подготовим. Ну давай, тяни свое счастье!

Он подставил мне карман своего кителя. Майор Бутов был большой оригинал не только по части мата. В кармане кителя он носил "записки об арестовании", типографские бланки с уже заполненными сроками наказания, - от трех до десяти суток. Оставалось только вписать фамилию арестованного. Каждый мог испытать судьбу и, независимо от проступка, вытащить любой срок. Я, конечно, вытащил максимальный - десять суток.

- Видишь, какой ты у нас везучий, - с удовлетворением отметил начштаба, вписывая в бланк мою фамилию. - Будет время посидеть, подумать о жизни...
Изгнание из университета

Да, на "губе", действительно, вспомнилось многое...

Первый раз меня дернули в военкомат осенью 1959 года, как только исполнилось восемнадцать. Я был фрезеровщиком на Минском электротехническом заводе (тогда он еще не носил имени Козлова, поскольку сам партизанский герой, занимавший пост председателя Верховного Совета БССР, был жив) и по всем статьям представлял несомненную ценность для вооруженных сил. Кроме здоровья. Положили на обследование в больничку на автозаводе, а там признали порок митрального клапана и выдали заключение: "Негоден к строевой службе". Второй раз дернули через пять лет, в 1964-м, и тут оказалось, что, согласно новому "Расписанию болезней и физических недостатков" (документ министерства обороны СССР), я вполне годен к службе. Проблема была только в одном: я учился на четвертом курсе отделения журналистики филологического факультета, год оставался до окончания Белорусского государственного университета. Впрочем, это была моя проблема, а не государственная. Государству нужны были воины. Призывали тогда 1946-й год рождения, и было их мало по причине демографической - война. Вот и подгребли более ранние годы, включая и мой, 1941-й. Военной кафедры на нашем факультете не было. А мне уже исполнилось двадцать три.

Военком Заводского района был приличный человек. Полковник, кажется, Герой Советского Союза, в принципе он вообще мог не объяснять мне моей ситуации, тем более не подсказывать выход из нее. Однако и объяснил и подсказал. По закону призывали тогда до 25-и лет. Следовательно, у меня в запасе был еще год. Но для того, чтобы получить отсрочку, нужна была серьезная причина. В противном случае мог "зацепиться" прокурор, проверяющий дела призывников: на каком, мол, основании этого освободили? Такой причиной, по мнению военкома, могла стать официальная бумажка из университета, подтверждающая, что я, будучи успевающим студентом, могу заниматься по индивидуальной программе и сдать экзамены сразу за четвертый и пятый курс. Закончив в будущем году университет, я тогда же мог быть призван на срочную службу, но, как имеющий законченное высшее образование, уже только на год, а не на три.

- Ну, а уж как тебе удастся сдать экзамены за два курса и диплом написать - это твое дело, - усмехнулся на прощанье военком. - Да и за год может что-то измениться... Понимаешь?

Все я понимал. Военкомату нужен документ, не хотят они срывать меня с четвертого курса, тем более, что до университета я два года после школы оттрубил на заводе. Но понимал я и другое: не дадут мне этой бумажки на факультете. Достаточно гуманного профессора белорусской литературы Ларченко на посту декана к этому времени сменил доцент Волк, большой борец за идейность, а сама эта борьба к концу хрущевской "оттепели" уже выдвигала на первый план таких людей. В замах у Волка был тоже большой поборник идейной чистоты, заведующий кафедрой партийно-советской печати Булацкий. У обоих я, мягко говоря, не пользовался симпатией. Ну, разумеется, прежде всего сказывалась пресловутая "пятая графа". Человеку с этой "отметиной", попавшему на такое идеологическое отделение, как журналистика, сидеть бы тихо, не высовываясь, и все было бы в порядке. А я высовывался. Время было интересное. Эхо антисталинских 20-го и 22-го партсъездов уже заглушалось проработочными "встречами руководителей партии и правительства с интеллигенцией", постановлениями Идеологической комиссии, которую возглавлял приснопамятный секретарь ЦК КПСС Ильичев (тогда и шутка такая ходила: мол, живем "от Ильича до Ильича"). Уже поносили "клеветника" Солженицына, автора еще недавно официально одобренного "Одного дня Ивана Денисовича" (а вместе с ним и других авторов, "слишком уж углубившихся в разоблачение культа личности" на фоне несомненных побед социалистического строя), Эренбурга за его "неправильные" мемуары "Люди, годы, жизнь". Уже разгромили выставку "абстракционистов" в московском Манеже. И даже Аксенову доставалось за вполне невинную повесть "Звездный билет" - не тех мальчиков прославляет, непохожих на его же героев из официально одобренной повести "Коллеги".

Мне, конечно, хотелось поговорить на эти темы, о которых много писала периодика. И я говорил, спорил, не задумываясь о том, что моя, понятно, неправильная идейная позиция становилась тут же известна и начальству факультетскому и, безусловно, тем, кому, что называется, по службе следовало знать о настроениях в студенческой среде. Видит Бог, я не хочу бросить тень на моих товарищей-сокурсников. Хотя и не намерен скрывать, что был в немалой степени разочарован, оказавшись единственным минчанином среди бывших сотрудников районных газет и отслуживших срочную службу солдат и матросов, тоже родом из провинции. Ну не то, чтобы я мнил себя "столичной штучкой", право, не в этом дело, хотя, конечно, характер имел нелегкий, скажем так, выделялся... Но и культурный уровень большинства из этих уже в солидном возрасте парней, как правило, поступивших по направлениям партийных организаций и, конечно, имевших свой жизненный опыт, в общем, не соответствовал моим представлениям о студенте университета. Многие попросту были малобразованны, мало читали, говорить с ними было не о чем... В то же время некоторые бывшие сотрудники "районок", сержанты и матросы отличались принципиальной идейностью. Один из них постановил прочитать всего Ленина, все пятьдесят пять томов собрания сочинений и время от времени приносил известие, что вот уже осилил шестнадцатый или двадцатый том. Ребята, которые были гораздо интереснее для меня, с культурным кругозором, начитанные, учились на русском и белорусском отделениях.

Всего двадцать пять человек училось на отделении журналистики, столько было мест на стационаре. Но на втором курсе, придя осенью на занятия, мы неожиданно обнаружили четверых новичков. Бывшие "районщики", солдаты и матросы, почти сплошь члены партии, естественно возмутились. Дело в том, что тогда для поступления на специальность "журналистика" требовался двухлетний стаж. Некоторые "районщики" имели и значительно больший, солдаты отпахали на срочной службе три года, матросы - четыре, я два года отмотал станочником на заводе. Ну а эта четверка новичков обошла закон. Сразу после школы поступили на вечернее отделение и, проучившись год, перевелись на дневное. Такой вот нехитрый фокус, впрочем, возможный лишь при соответствующих связях. A как им не быть, этим связям, ежели у одной девицы папа был замминистра, у другой - тоже какой-то крупный чиновник. И двое парней не без крыши, один - сынок известного скульптора, чьи памятники Ленину усеяли всю республику, другой - родной брат собственного корреспондента Всесоюзного радио по Белоруссии. Партгруппа нашего отделения решила добиваться изгнания "блатных". Но бывшим солдатам и матросам партбюро факультета быстро указало на меру их "компетенции", и борцы за справедливость тут же увяли. Этот случай несколько сблизил меня с некоторыми сокурсниками, поскольку я оказался прав, указывая с самого начала на обреченность их выступления. А с другими, напротив, отношения охладились...

Но еще на первом курсе произошла история, в которой я при всем, на первый взгляд, косвенном отношении к ней уже, как говорят, зарекомендовал себя не с лучшей стороны. Неожиданно по факультету разнеслось: госбезопасность раскрыла группу "неправильно настроенных" студентов с четвертого и пятого курсов русского отделения, духовным вождем которой был старший их по возрасту некто Ким Хадеев. На своих сборищах они вели антисоветские разговоры, читали антисоветские тексты. Спустя несколько лет, после того, как Ким выйдет из тюрьмы, я познакомлюсь с этим поразительной образованности и одаренности человеком. Впрочем, не буду отвлекаться... Кажется, года полтора назад Ким умер, и его друзья опубликовали в "БДГ"("Бeлoруccкoй дeлoвoй гaзeтe") прекрасный по силе чувства и точности портрета некролог. А тогда, в 1962 гoду, имя Хадеева произносилось в интеллигентских кругах с оглядкой. И вот факультетское комсомольское собрание, на котором какой-то кагэбист делает сообщение о "группе Хадеева", а затем начинается избиение ее членов. Выступают профессоры, доценты, студенты. Кто-то предлагает после исключения направить "антисоветчиков" на завод: пускай, мол, поработают, узнают почем фунт лиха... Это предложение вызвало резкий отпор с моей стороны. Выскочив на сцену, я заявил, что, как бывший рабочий, не считаю завод местом какой-то ссылки-каторги. А если кого-то не устраивает идейный облик этих студентов, то где еще, как не в университете, и не попытаться помочь им, здесь же такая культурная сила собрана, такой интеллект...
Я хотел, чтобы эти ребята остались в университете. Дело шло явно к исключению. Я жалел, что не познакомился с ними раньше. Впрочем, если бы это знакомство произошло, наверняка я вылетел бы из университета вместе с ними, не дойдя до четвертого курса, с которого отправили в армию. Но моя попытка, как выразился тут же взявший слово секретарь партбюро факультета, "превратить очевидную вещь в дискуссионную проблему" провалилась. Кажется, четверых парней и одну девушку исключили, две фамилии запомнились - Кобля и Буткевич... А Кима Хадеева и молодого актера Русского театра Эдуарда Горячего посадили.

Мой однокурсник, руководитель партгруппы отделения, выглядевший уже пожилым "районщик", сказал мне: "Зря ты это... Уж если вышел на сцену, так надо было развенчивать...А ты, рабочий парень, вроде в адвокаты полез..."

Так постепенно накапливалось на факультете мое "досье": "нехорошие" разговоры, выступления... А тут и конфликт с главным знатоком истории партийно-советской печати, доцентом Булацким, подоспел. Позже я понял, что сделал глупость, поступив на "журналистику". Образование там давали куцое: курсы литератур "обрезанные", сокращенные, что ли, языковые программы тоже были усеченные, зато налегали на идеологию, историю партийной печати и прочую дребедень. На белорусском и русском отделениях филфaкa учили куда основательнее. Немало повстречалось и преподавательской бездари и даже убожества. Хотя, конечно же, были и замечательные педагоги. Зарубежную литературу читал истинный златоуст Давид Евсеевич Факторович (его убрали из университета, кажется, за передачу на Запад документов о дискриминации евреев при поступлении в первый вуз республики, году в 1966-м я встретил его случайно в московском метро, какого-то жалкого, напуганного), историю русской журналистики - молодая и обаятельная Нина Александровна Сницерева (всегда вспоминается в паре со своей подругой, рано ушедшей из жизни Ариадной Ивановной Апелинской, приохотившей меня к занятиям в научном студенческом кружке, где я сделал свой первый доклад - о Гиляровском), античную литературу - основательный Наум Исаакович Лапидус, современный русский язык - добрейшая Людмила Александровна Шевченко... С Федором Ивановичем Кулешовым, замечательным знатоком творчества Куприна, я достаточно близко сошелся несколько позже. А накануне ухода в армию он не позволил мне досрочно сдать экзамен по русской литературе - был великий формалист.

Но, в общем, в университете, было скучно, не тянули меня туда особо ни лекторы, ни друзья, с которыми хотелось бы поговорить, обсудить какие-то литературные новинки. И еще была существенная причина, по которой я стал активно пропускать лекции. По результатам вступительных экзаменов (сплошь пятерки) я вполне мог рассчитывать на стипендию. Но на первом же заседании нашей группы выяснилось, что число стипендий ограничено, и предназначаются они в первую очередь тем, у кого доход на члена семьи не превышает сорока рублей. Совместный заработок моего отца и матери, поделенный на четырех членов нашей семьи, был выше этой суммы. Таким образом, я, бывший фрезеровщик, получавший до 120 рублей ежемесячно на заводе, оказался без копейки в кармане. А расходов и у тогдашнего двадцатилетнего молодого человека, хотя и не было в ту пору компьютеров, хватало. Во всяком случае, общество трезвости вряд ли сделало бы меня своим активистом.

Кстати, Минск конца 50-х-начала 60-х годов давал широкие возможности для недорогой и эффективной выпивки. Помимо разного рода шалманчиков и забегаловок, на Комаровском рынке прямо из цистерны торговали хорошим, а главное, дешевым молдавским вином. Впрочем, такие цистерны появлялись не только на Комаровке, но и в других районах города. Вообще Минск той поры был больше городом традиций, нежели ныне, а потому в большей степени напоминал все-таки город по сравнению с той непомерно разросшейся деревней, которую он являет собою ныне. 500 тысяч жителей... Уютно, зелено, провинциально-спокойно... В центре тон задают почтенные граждане с довоенным воспитанием - мужчины в драповых пальто, габардиновых плащах и шляпах, женщины в жакетах с накладными плечиками и в ботиках. Не скажу, что все всех знали, но многих... Ну и традиции, само собой... Первомайская и октябрьская демонстрации, суть которых состояла в проходке по свежему воздуху, после которой (и во время, чему способствовали многочисленные стоявшие вдоль улиц прилавки) следовало законное пьянство и обжорство в гостях. Ну а у молодых свои, заранее сговоренные компании с вином, новыми и старыми пластинками, танцами... А еще были маевки, коллективные выезды на природу с той же целью - выпить, закусить, попеть песни. Был и общий гражданский порыв. Например, существовала замечательная традиция бить минский "Спартак" (вскоре превратившийся в "Динамо") после проигрышных матчей. У стадионного выхода, откуда должна была уезжать команда, собиралась громадная толпа, вслед шедшим сквозь строй понурившимся футболистам летели крепкие слова и угрозы, наиболее ярые из болельщиков тянулись с кулаками к физиономиям своих любимцев, те прятались в клубный автобус, который толпа начинала тут же раскачивать... В дело вмешивалась конная милиция... Народ грамотно разбегался.

В общем, деньги требовались на многое: билеты на футбол, в кино, в театр... И ведь не один идешь, девушек приглашаешь. А в букинистическом отделе магазина подписных изданий на проспекте (тогда не говорили - Ленинский, а просто - проспект, и все знали, о чем идет речь) можно было купить настоящие раритеты, и не то чтобы уж очень задорого...

К тому времени я уже сотрудничал в газетах "Зорька" и "Знамя юности". Но по-настоящему много писать и неплохо зарабатывать стал на Белорусском радио. Много мотался по республике с тяжеленным - тогда еще на лампах - магнитофоном марки "Репортер". Однажды встретил в центре Минска Николая Андреевича Павленко, он вел у нас курс введения в языкознание. Прищурив острый украинский глаз, он скептически хмыкнул: "А я-то думал, глядя на пустующее ваше место, что вы бездельничаете! А вы, оказываетесь, делом занимаетесь! Ну что ж, до встречи на экзамене!"

С Павленко все обошлось, экзамен я сдал. А вот Григорий Васильевич Булацкий не мог мне простить не только отсутствия на его лекциях. Я его смертельно обидел. Булацкий был из тех, кого зовут "дубами", имея в виду прежде всего невысокий культурный уровень, малограмотную речь. Он вызубрил все постановления КПСС о печати, и это было его основным интеллектуальным багажом. На факультете рассказывали, что в юности он получил телеграмму от Сталина, благодарившего молодого колхозника за деньги, сданные в начале войны на танк или самолет. Трудно было понять, откуда у сельского жителя, да еще совсем молодого, взялись такие деньги. Но вроде все так и было в действительности, помнится, что как будто об этом факте рассказала какая-то газета и даже снимок этой самой сталинской телеграммы воспроизвела. Еще запомнилось, что Булацкий всю жизнь занимался изучением жизни соратника Ленина и уроженца Беларуси Пантелеймона Лепешинского, он выпустил о нем монографию под названием "Ленинской гвардии солдат".

И вот на лекции такого человека я позволил себе более чем рискованную шутку. "Царские сатрапы разгромили типографию народовольцев..." - читал давно выученное наизусть наш педагог. Я поднял руку и, делая вид, что старательно конспектирую, спросил: "Григорий Васильевич, простите, как пишется слово, - "сатрапы" или "сотрапы"? И получил ответ, на который рассчитывал: "Сотрапы". Сдавленное хихиканье нескольких знатоков русского языка дало понять нашему доценту, что он вляпался. Он напрягся, покраснел, но лекцию закончил. После этого случая я сдавал ему историю партийно-советской печати шесть раз. Я запомнил на всю жизнь, что в Женеве Ленин начал издавать газету "Вперед", а в Цюрихе она уже превратилась в "Пролетарий", что в 1932 году ЦК ВКП(б) издал постановление об архангельской газете "Северная коммуна"... Короче, я знал предмет не хуже самого Булацкого. Наконец, он поздним вечером в пустой аудитории поставил мне тройку и сказал: "Ну и чего ты добился? Хотел показать, что ты грамотнее меня? Да я таких, как ты, в молодые годы давил..."

И вот к этому человеку мне нужно было идти за бумажкой, которая бы удостоверяла, что я смогу сдать за один год экзамены за два курса, то есть досрочно закончить университет по особой, ускоренной программе. И я пошел. А что было делать? Пошел, сознавая, что надежды нет никакой.

- И ты решил, что я дам тебе такую справку? - искренне удивился Булацкий. - Да я еще и позвоню в военкомат, чтобы тебя побыстрее забрали в армию.

И я опять не удержался:
- Вам, Григорий Васильевич, конечно, известно, что Ленин протестовал, когда царское правительство сдавало студентов в солдаты. Почему бы вам не последовать его примеру? Тем более, что у нас сегодня не самодержавие...

- Молодец! - сказал Булацкий. - Не зря мы тебя, выходит, учили, знаешь предмет. Но ты лучше не теряй времени, иди в учебную часть, подай заявление об отчислении из университета в связи с призывом в армию, может, и примем тебя обратно через три года... Когда поумнеешь...

Уж не знаю, звонил ли он в военкомат, но позже мне рассказывали, что Булацкий мою отправку в армию с четвертого курса стационара на разных курсах преподносил как наказание, которое понес "нехороший" студент, из чего прочие обязаны извлечь соответствующий урок.


Полковник Федорчук


... И вот они идут вдоль строя нашей роты. Впереди - невысокий полковник, блондин лет сорока, с каким-то легкомысленным хохолком надо лбом. За ним - наш генерал Лавазов. Далее - остальная свита: вперемежку наши зонные офицеры и московские гости. Какая поразительная разница в лицах! У наших - лица пропитые, угрюмые, скованные, неживые. У москвичей - блеск в глазах, естественность, какая-то свежесть и нормальность людей оттуда, "с воли", "с большой земли".

- Имеются ли жалобы? - выскочил из-за спины полковника худой майор с заметным косоглазием.

Я поймал взгляд начштаба Бутова. Он как бы подначивал: <Ну что же ты? Давай!>

Вышел из строя, назвал себя. Все было давно продумано, ничего лишнего, никаких подробностей. Коротко: было унижено человеческое достоинство моего друга, рядового нашей роты, я в этой ситуации, видимо, повел себя не лучшим образом, ввиду деликатности некоторых моментов прошу о личной встрече с представителем комиссии. Хорошая литературная речь в устах обычного военного строителя - это должно было произвести впечатление. И сработало!

- Запишите! - бросил полковник косоглазому майору.

Следующим утром, когда в электричке ехали в шахту, Рашид сказал мне:

- Может, тебе и повезет... Комиссия - больше ста человек наехало, а к нам самая головка попала. Видал, как наш Лавазов за этим полковником топал? А потому что большая шишка этот полковник. Начальник политуправления в Средмаше. Он и в прошлом году наш полк проверял. Федорчук его фамилия. Говорят, неплохой мужик.

Однако ни сам <неплохой мужик>, ни другие члены комиссии не спешили встретиться со мной. Я уже решил, что дело мое гиблое, но на четвертый день меня в шесть утра разбудил Задыба.

- Что за пожар? - недовольно пробурчал я. - Подъем через полчаса еще.

- Заткнись, сука! - оборвал меня старшина. - Будешь делать, что я скажу. Сейчас перво-наперво мыться-бриться. Возьмешь потом в каптерке пэша, вычистишь щеткой, чтоб ни пылинки, подворотничок свежий подошьешь, бляху на ремне надраишь асидолом, чтоб блестела как у кота яйца! Про сапоги не забудь! Пройдешь у меня полный контроль и получишь увольнение на четыре часа. К десяти утра должен быть в городской гостинице, в номере 226. С тобой будет говорить полковник Федорчук. Понял?


Фойе городской гостиницы сверху.


Красноярск-26


И впихивая мне в руку увольнительную:
- Думай, му**ла, что болтать-то будешь!

Без пяти минут десять я уже прохаживался по ковровой дорожке местной <Астории>. Ровно в десять постучал в дверь 226-го номера. Никто не ответил, и я толкнул дверь. Это был, конечно, <люкс> из нескольких комнат. Я оказался на пороге гостиной, на низком круглом столике у дивана стояла початая бутылка коньяка, рядом - блюдце с нарезанным лимоном, плитка шоколада, в углу у большого окна с эркером, выходившего на площадь, была прислонена незачехленная двустволка, рядом с ней спиннинг и охотничьи сапоги, на кресле валялся охотничий комбинезон. Судя по всему, зонные власти ублажали московских гостей и охотой, и рыбалкой.


Вот в эту дверь постучался Семён Букчин. Сейчас номера на 2 этаже сдаются в аренду разным фирмам и фирмочкам. Всё течёт, всё меняется...


Красноярск-26


- Прошу извинить! Душ принимал! - полковник Федорчук вошел в халате, растирая голову махровым полотенцем.

Я вытянулся, отдал честь, доложил по форме - такой-то явился по вашему приказанию. Он кивнул и пригласил сесть.

- Коньяку предложить не могу, а вот кофе мы закажем, пожалуй. Полагаю, не откажетесь?

Я что-то полуутвердительное пробормотал. Надо сказать, полковник Федорчук вел себя со мной, как бы это сказать поточнее, вполне обыденно, что ли. Ни барства, ни начальственности, но и без излишнего демократизма. За этой обыденностью угадывалась привычка к большой власти, соединенная, в чем я убеждался с каждой минутой, с умением быстро оценивать людей и вполне очевидной доброжелательностью. Хотя, конечно, и пафоса идеологического у начальника политуправления было, что называется, с избытком.

Он позвонил, сделал заказ, а затем пошел почти часовой монолог.

- Ну вот что, - начал полковник Федорчук, подливая себе в кофе коньяк, а мне сливки, - ничего мне рассказывать не нужно. Я вашу историю знаю. Вашего друга Голубчикова действительно оскорбили ужасно, жена потратилась на самолет... Одним словом, на следующей неделе он получит десятидневный отпуск, слетает в Москву... И Задыбу мы накажем. А вот с вами что делать? Вы совершили тяжелейшее воинское преступление - ударили старшего по званию. Вас нужно судить!

- Судите, - равнодушно сказал я, уже зная, что суда не будет.

- Попрошу без героических поз! - довольно жестко сказал полковник. - Страдальцем себе представляетесь? Ну как же, с четвертого курса университета в армию призвали! Да еще куда - в зону! Жалко вам себя невероятно, не так ли? А студентов, которых в сорок первом году накануне защиты диплома на фронт отправляли, вам не жаль?

- Так ведь война была, - без особого энтузиазма вставил я.

- А сейчас, по-вашему, нет войны? Только потому, что не стреляют? А между тем война идет, товарищ рядовой, и враг у нас посильнее Гитлера. И поэтому страна, армия нуждаются, как и тогда, в сорок первом, в преданных Родине, умных, образованных. Вот и на вас рассчитывали. Но вы же презираете нас! Мне рассказывали о вашем выступлении перед командованием части. Все-то офицеры у вас тупицы, малообразованные, пьянчуги, вроде вашего бывшего командира роты капитана Артеменко. Командира части полковника Янчука незнанием Куприна попрекнули! А что вы знаете об этих людях? Да, они огрубели, сидя годами безвыездно в этом медвежьем углу! Но благодаря им наша страна, наш народ могут чувствовать себя сегодня в полной безопасности. Эти грубые, необразованные, по вашему мнению, люди создали то, что заставляет с уважением относиться к нам наших противников. Кстати, вы знаете, что здесь производится?

Вопрос застал меня врасплох.

- Не бойтесь! Говорите без уверток! - приказал он.

- Не собираюсь уворачиваться, - тем не менее медлил я. - Нам, конечно, на политзанятиях на эту тему ничего не объясняли, но полагаю, что здесь изготавливают начинку для атомного оружия.

- Надеюсь, вы товарищей по роте не просвещали на этот предмет?

- Не просвещал.

- А как вы догадались? - полковник вперил в меня свои светло-голубые глаза.

- Ну это не особенно трудно было... Горно-химический комбинат... Не зря же здесь урановую выработку в таких масштабах ведут...

- Да, не зря! - полковник явно воодушевился. - Вы думаете, что попали в некую страшную зону! А ведь вам, молодому журналисту, невероятно повезло! Сейчас, конечно, об этом рассказывать нельзя, но, может быть, через годы... Вы, можно сказать, прикоснулись к еще неведомому человечеству чуду. Единственный в мире мощнейший подземный реактор! Подземная атомная станция! Уникальные сооружения!

Вот этого я не знал. Атомная станция! Значит, все здесь автономно: и энергия здесь своя, питает и производство и город.


Хрустальная люстар в фойе. Висит со дня завершения строительства городской гостиницы.


Красноярск-26


Полковник подошел к окну, отдернул штору.

- Знаете, я мечтаю о том времени, когда там, на горе, будет поставлен памятник солдату-строителю. Его руками, его трудом здесь все создано - и город, и уникальное производство.

- На горе не устоит, товарищ полковник, грунт ненадежный, может обрушиться, а потом отвалы закроют, - обнаглел я. - Лучше уж на <девятке> - и высоко, и безопасно.

- Намекаете на жертвы? - сощурился он. - Да, людей погибло немало. Но ведь в присяге сказано: "А если потребуется, то и отдать жизнь..." А жизнь отдают не только в бою. Хотя, как я уже говорил, идет необъявленная война. Наши войска были созданы в 1947 году по личному приказу Сталина. Курчатов испытал атомную бомбу только через два года, но уже было ясно, что дело нужно ставить на серьезную промышленную основу. Особенно после того, как американцы демонстративно, явно угрожая нам, сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Заключенным такую важнейшую задачу нельзя было доверить. Так появились наши части. Боевых офицеров пришлось учить азам строительного дела. А они брали Варшаву, Будапешт, Прагу, Берлин... Танкисты, артиллеристы, летчики... Герои в орденах и медалях. А тут тайга, котлованы, стройка. Сначала командовали заключенными, потом пришли солдаты, военные строители. Некоторые из офицеров не выдерживали, стрелялись... Ну и спивались... И такое было.

(Почему было? - едва не вставил я, но вовремя спохватился.)

- Конечно, нам не хватает людей с культурным багажом. Система закрытая, - продолжал Федорчук. - Поэтому мы рады каждому культурному человеку, попадающему к нам. А вы замкнулись, ушли в себя, обиделись на власть нашу, на государство. Стыдитесь! Сын офицера-фронтовика, вы презираете своих командиров, а стало быть, и своего отца.

- Не надо про отца, товарищ полковник! - попытался запротестовать я.

- Нет, надо! - отрезал Федорчук. - Я понимаю, что вам неприятно. Да, полковник Янчук не читал Куприна, но и вы меньше всего напоминаете поручика Ромашова.

- Ну не мог же я вызвать на дуэль старшину Задыбу!

- Конечно, дуэль с Задыбой у вас вряд ли получилась бы. Но вы же умнее, культурнее во сто крат этого темного старшины! И на что хватило вашей культуры? На элементарный мордобой?

Можно было, конечно, попытаться поспорить о пользе мордобоя в некоторых случаях, но в моей ситуации это было небезопасно, и я смолчал.

- Ладно, - сказал полковник, - перейдем к главному. В 1967 году исполняется двадцать лет со времени создания наших частей. Юбилей! Мы не можем пригласить человека со стороны, литератора, журналиста, чтобы он написал книгу - очерк истории наших военно-строительных частей. А вы член Союза журналистов, человек пишущий, творческий. Вполне возможно, что эту работу мы поручим вам. Как вам такая перспектива?

- Какая книга, товарищ полковник? - искренне удивился я. - Такие объекты, такая секретность!

Федорчук кивнул:

- Конечно, есть военные и государственные тайны, не подлежащие разглашению. Но и книгу такую, товарищ рядовой, можно написать с учетом этих обстоятельств. Мы подскажем, как это делается. Кроме того, наши солдаты построили немало вполне известных сооружений. Вот об этом можно побольше... Впрочем, эту работу мы вам поручим не сразу. Мы уже немало знаем о вас, но еще проверим, в том числе и родню вашу, если не до десятого колена, то в любом случае весьма основательно. Это - во-первых. А во-вторых, вы должны зарекомендовать себя с лучшей стороны здесь, в нашей <Восточной конторе>. И для этого вам здесь предоставляется серьезное поле деятельности. У нас большое число несчастных случаев на производстве, гибнут люди. И заболеваний со смертельным исходом немало только потому, что не соблюдаются правила безопасности. Нужно наладить выпуск ежемесячного бюллетеня по технике безопасности. Чтобы эта газета висела во всех ротах всех частей Управления. Газета будет печататься в краевом центре в типографии <Красноярского рабочего>. Но это временно. Вы составите план организации небольшой типографии здесь, в зоне. Оборудование, штат... А то ведь до чего дошло - бухгалтерские ведомости и разные бланки заказываем в краевой типографии.

- Но нужны специалисты, наборщики, верстальщики, линотиписты, - пробормотал я в полнейшей растерянности.

- Объедете все части, опросите людей, на десять полков наверняка найдется пятерка бывших типографских рабочих. Одним словом, - Федорчук взглянул на часы, - будем заканчивать. Справитесь с заданием - к Новому году переведем вас в Москву. Будете там работать над историей наших частей. И получите разрешение на продолжение учебы заочно в университете в Минске. И самое последнее. Больше с вами никто никакой воспитательной работы вести не будет. Если вы себе позволите хотя бы что-то похожее на те фокусы, которые вы тут выкидывали, - выпивки, самоволки, неподчинение командирам и прочее, с вами поступят так, как должны были поступить уже сегодня: отдадут под спецсуд по полному списку ваших проступков. Есть вопросы?

- Но, товарищ полковник, - прошептал я вдруг севшим голосом, - солдату срочной службы учиться в гражданском вузе даже заочно запрещено.

- Это смотря кто и где служит! - усмехнулся Федорчук. - В нашей системе все определяем мы сами - что и кому можно. И наше решение - это приказ для всех остальных, в том числе для Министерства высшего образования. Еще вопросы? Тогда желаю успеха. У вас на всё полгода. И помните: я за вас поручился перед командованием Управления. Подведете меня - не сносить вам головы.

Он протянул мне руку:

- До встречи в Москве, наш будущий Карамзин... Или Ключевский? Вам, собственно, кто из них больше по душе?

- Ключевский.

- Это почему же?

- Если разрешите, товарищ полковник, я в Москве вам это объясню. У вас сейчас времени мало.

- Времени действительно в обрез, - он прищурился, как бы заново приглядываясь ко мне. - Ну что ж, я подожду.


Интерьеры городской гостиницы сегодня.


Красноярск-26


Восточная контора и система

Я не сдержал слова и не объяснил в Москве полковнику Федорчуку, почему предпочитаю Ключевского Карамзину. А он не напомнил. Причина же заключалась в том, что Василий Михайлович, в отличие от добросовестного летописца Николая Михайловича, был мыслителем-провидцем. Блестящий лектор, необычайно щедрый человек, он разбрасывал свои мысли. И слава Богу, что нашлись умные студенты и немало за ним, как Эккерман за Гете, записали в свои конспекты. Одну такую студенческую запись я себе в тетрадь перенес: <Запомните, что русский мужичок - это олицетворение любви к самодержавию и Православной церкви: талантливо обманет и то и другое, но еще лучше и талантливее обманет он пришедший им на смену социализм>.

Прогноз, как мы теперь можем засвидетельствовать, полностью, в обеих своих частях сбылся. Не думаю, чтобы эта цитата (как не оценить, что сказано было в 1890 г., задолго до всех революций) понравилась бы полковнику Федорчуку. Впрочем, полковник был человек умный и, возможно, не подал бы виду. Хотя мне, как будущему историку и певцу военно-строительных подвигов, конечно же, не стоило вдохновляться таким пессимистическим высказыванием Ключевского о русском народе.

Но что бы ни думал автор знаменитого "Курса русской истории" о моральных качествах своего народа, то, что сделали военные строители в Советском Союзе с конца 40-х годов, безусловно, требует своего историка. И я постарался... Другое дело, что от того, что было написано за полтора года московской службы, три цензора - Минобороны, КГБ и Средмаша - оставили небольшую книжицу, напечатанную в 1966 г. в типографии Московского военного округа <Красный воин> и получившую соответствующее название - <Славные традиции>. Под твердым переплетом с профилем Ленина на фоне башенных кранов уместилось всего семьдесят страниц. Это все, что осталось от почти трехсотстраничной рукописи. И сама рукопись, и подготовительные материалы были уничтожены, о чем капитан Котов из спецчасти Московского управления составил соответствующий акт. Капитан Котов выдавал мне для работы пронумерованные и проштампованные большие общие тетради, из которых я не имел права выдрать ни одного листа. Черновые записи сжигались им лично, о чем также составлялся соответствующий протокол.

Не знаю, кому из историков приходилось работать под столь жестким контролем. Но зато я узнал немало о Системе и поездил по стране, повидал такое, что ни в каких снах не увидишь. Сначала несколько слов об истории Красноярска-26. Его настоящее название - Железногорск - я узнал еще в учебной роте от сержанта Шумратова. Но были в ходу и другие названия - Додоново, от села, недалеко от которого расположен город; и <Восточная контора> - его я впервые услышал от полковника Федорчука. Сегодня Железногорск достаточно известен, перестройка и гласность многое рассекретили. Но в те далекие времена, о которых пишу, люди произносили это слово шепотом и с оглядкой.

Строительство горно-химического комбината с конца 40-х годов возглавлял ближайший родственник Берии генерал Николай Эсакия, что вполне понятно, если не забывать, что сам Лаврентий Павлович по личному поручению Сталина курировал все работы по созданию атомного оружия. Комбинат строили под землей, в горе - на случай атомной войны. Грунт поначалу выбрасывали в Енисей. Возмутились речники: русло стало узким, пароходы не могли выплыть против течения. Тогда стали делать отвалы на горе, что немедленно было з афиксировано американскими спутниками-шпионами. ЦРУ очень быстро вычислило характер стройки, и когда был пущен реактор, "Голос Америки" поздравил генерала Штефана с этим замечательным событием.

Поначалу на объекте работали 65 тысяч заключенных, потом их сменили солдаты. Масштабы строительства были грандиозные, потому и солдатская сила требовалась значительная - не менее 100 тысяч военных строителей работали здесь уже в 1953 году. Территорию в 131 квадратный километр обнесли колючей проволокой. Стал быстро расти город. Места - по красоте необыкновенные. Не случайно на противоположном берегу, в селе Атаманово, сразу после войны Иван Пырьев снимал знаменитый фильм "Сказание о земле Сибирской" с Дружниковым, Ладыниной, Борисом Андреевым, Верой Васильевой. Давно уже впору снимать на другом берегу вторую серию, что-нибудь вроде "Сказания об Атомграде". При хорошем, а главное, правдивом сценарии картина может стать бестселлером.

Кроме комбината в горе, уже в самом городе возвели корпуса научно-производственного объединения прикладной механики и завод <Красмаш>, на котором наладили производство спутников-шпионов, баллистических ракет для подводных лодок и спутников связи. В начале 60-х в город приехало много молодежи - талантливых физиков, химиков, инженеров. Они составили здешнюю техническую элиту. Физика, в особенности атомная, была в моде, о чем свидетельствовал популярнейший фильм Михаила Ромма <Девять дней одного года>, в котором с таким блеском играли молодые Смоктуновский и Баталов.

Но в отличие от киноромантиков от науки, неистово споривших о <пользе атома> и будущем человечества, в Красноярске-26 все роли были расписаны четко. Солдаты поначалу проходили по штатам Средмаша как <рабочие военного призыва> (это для того, чтобы не раздувать и без того колоссальные по численности Вооруженные Силы СССР и тем самым не пугать Запад), потом их передали Министерству обороны, но с прежним подчинением Средмашу. Средмашевские рабы строили и комбинат, и город, вели выработку урановой породы. Офицеры, державшие в узде дармовую рабочую силу, были кадрами Минобороны. Гражданские специалисты занимались эксплуатацией объектов, работали на реакторе и атомной станции, на <Красмаше> и в НПО прикладной механики. Охрану объектов несли и КГБ, и Минобороны, и спецчасти МВД.

Когда Хрущев лупил ботинком по трибуне в ООН, он знал, что делал. Как и тогда, когда обещал показать проклятым империалистам <кузькину мать>. Спрятанный в горе у Енисея комбинат за короткое время нашпиговал бомбы плутонием на сто лет вперед. Можно было взорвать всю Западную Европу, от нее просто не осталось бы и следа. Если бы, конечно, не США... Сознание, что <мы можем их стереть в порошок>, прибавляло наглости Никите Сергеевичу и на встречах с американцами.

И вот прошло 40 лет... Бериевский родственник генерал Эсакия перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что сегодня комбинат сотрудничает с ведущими американскими ядерными лабораториями, в том числе с Ливермором, где делали до недавнего времени нацеленные на СССР атомные бомбы. Американцы в Красноярске-26 - это круче любого фантастического боевика! Но это так. Русские и американские ученые сегодня совместно строят оптимальные тигели, ищут состав специального стекла для захоронения отходов ядерного топлива. Жгучая проблема, между прочим, для сегодняшнего Железногорска.

Да что там генерал Эсакия! Наши генералы Лавазов и Штефан, глубокие старики, если они живы сегодня, могут повредиться в уме, если им скажут об американцах, запросто разгуливающих по их комбинату. А начальник режимного управления КГБ майор Сицко просто застрелился бы.

Красноярск-26 был крупнейшим из целой серии секретных, наглухо закрытых городов СССР. Эти <города Зеро>, находившиеся в разных концах Союза, были связаны между собой производственными, техническими, научными нитями. Челябинск-86, Подольск-32, Арзамас-16, Приозерск, Шевченко... "Блаженные острова коммунизма" (выражение писателя Владимира Тендрякова, не имеющее, правда, непосредственного отношения к этим городам), если иметь в виду снабжение, магазины, зарплаты, были высочайшими по техногенному потенциалу центрами. Но то, что вся эта научно-техническая мощь была возведена на солдатских костях и крови - об этом до сих пор упоминать не принято. Может, потому, что строили, особенно в 40 - 50-е годы, так, как шли в атаку в первые месяцы войны с гитлеровской Германией: с винтовкой Мосина против танков. Какая там техника безопасности? Какая там радиационная опасность? Вождь всего прогрессивного человечества требовал, чтобы производство атомных бомб было поставлено на поток, ему нужно было много, очень много бомб. И, естественно, средств их доставки - баллистических ракет. Ну и последыши Иосифа Виссарионовича в этом деле не отставали. Догнать и перегнать Америку - это был призыв, на котором мы надорвали себе пуп не только в экономике (до сих пор помнится карикатура из журнала "Крокодил" с подписью: "Держись, корова из штата Айова!"), но и в производстве ядерного вооружения. Страна работала не на себя, не на благополучие народа, а на будущую и, может быть, весьма близкую по времени агрессию.

Прав был полковник Федорчук: шла необъявленная война. Мы проиграли. СССР развалился. Мы говорим о жертвах, оказавшихся под обломками рухнувшей империи, - русских, ставших заложниками суверенных национализмов на окраинах, враз обнищавших пенсионерах, семьях, едва сводящих концы с концами... Не забудем об Афганистане и Чечне. Но кто помнит о том, что задолго до имперского краха произошла <тихая гибель> тысяч военных строителей, солдат, брошенных на опаснейшее дело, - сооружение секретных объектов с высоким уровнем радиоактивности?

Когда в Ужуре (юго-восточная Сибирь) посреди ледяной степи с диким ветром на почти 40-градусном морозе выгрузили из машин солдат и приказали (не имея никакого жилья, только ветхие палатки) немедленно приступить к рытью шахт для ракет, которые после Карибского кризиса убирали с Кубы и размещали не только в Польше и ГДР, но и частично в сибирской глубинке, поближе к границе с Китаем, народ взбунтовался. Вызвали краснопогонников, окружили бунтовщиков и пригрозили расстрелять всех, кто не понимает, что такое воинский долг.

Военные строители - эти забытые новейшей историей рабы системы - были великолепными специалистами по возведению объектов, связанных с атомной промышленностью и энергетикой. Поэтому их использовали всюду, на самых разных стройках. В 1954 г. на весь мир раструбили о пуске в Обнинске, под Москвой, первой в мире атомной электростанции. Но нигде не было сказано и до сих не говорят, что ее построили солдаты. Гордость советской ядерной физики Дубна - это тоже дело рук военных строителей. В дубненском Объединенном центре ядерных исследований они возвели сложнейшее сооружение - синхрофазотрон с ускорением протонов в 10 миллиардов электроновольт. Ускоритель запустили в 1957 г., тогда он считался самым мощным в мире. Но научный прогресс требовал новых мощностей. Поэтому в 1960 г. под Серпуховом (поселок Протвино) на базе академического Института физики высоких энергий развернулось строительство мощнейшего протонного синхротрона в 70 миллиардов электроновольт. Он в семь раз превосходил дубненский синхрофазотрон и был в два с лишним раза мощнее синхротрона Брукхейвенской национальной лаборатории США, а также построенного близ Женевы ускорителя, принадлежащего Европейской организации по ядерным исследованиям (ЦЕРН).

Я прошел по этому полуторакилометровому железобетонному туннелю, когда стройка еще была в разгаре. Ошеломлял своим пространством громадный экспериментальный корпус. Его свод из перекрытий в 95 метров не имел ни одной внутренней опоры. Сюда сквозь стальные жерла в стенах должны были врываться пучки ускоренных частиц, и нужно было абсолютно свободное пространство для маневра аппаратуры, несущей материалы, подвергающиеся бомбардировке.

Новосибирский Академгородок, химический комбинат в узбекском Навои, атомные опреснительные установки на каспийском Мангышлаке, Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат - все это никакие не ударные комсомольские стройки. Основная ударная сила была там одна - солдаты Средмаша. Их участие в строительстве таких гражданских объектов, как корпуса Московского государственного университета имени Ломоносова на Ленинских горах, Братской и Красноярской ГЭС и даже шикарных правительственных санаториев на Южном берегу Крыма было основным. Одним словом, без военных строителей не было бы в СССР ни крупных учебных и научно-исследовательских центров, ни новых промышленных городов и электростанций, не говоря уже о предприятиях, связанных с производством атомного оружия.

Любопытно, что использование дармового солдатского труда имело в Советском Союзе свои традиции. В начале 1920 г., когда Советы получили небольшую передышку в гражданской войне, в решениях IХ съезда РКП(б) было записано: "Использование военных частей для трудовых задач имеет в равной мере практически-хозяйственное и социалистически-воспитательное значение". Появились так называемые трудовые армии. Они заготавливали дрова, разгружали вагоны, ремонтировали железнодорожные пути. А когда Антанта снова двинулась на молодую Советскую республику, трудовые армии перешли на боевое положение. Просто и удобно. Сегодня воин размахивает кайлом, завтра - берет винтовку. Председатель Реввоенсовета Троцкий весьма одобрял эту систему.

За десятилетия система усовершенствовалась. Средмаш превратился в своего рода государство в государстве. Развитие атомной промышленности и энергетики было невозможно без рабского, солдатского труда. Гонка вооружений, в которой Советский Союз изнемогал и в результате которой рухнул, требовала все больших средств и военно-строительной силы. Но уже к началу 80-х годов система стала давать сбои. Как в Римской империи, рабский труд стал невыгоден. Пошла разрядка, а за ней - разоружение. Американцы остановили 14 реакторов по выработке оружейного плутония, последний закрыли в 1992 г. В Советском Союзе тоже остановили два реактора. Но третий, самый мощный, в той же <Восточной конторе> пашет с прежним упрямством. Склады забиты плутонием. Железногорский реактор давно должны были заглушить. Но дело в том, что к нему подключена атомная станция, дающая городу свет и тепло. Такой вот заколдованный круг. Американцы дают 300 миллионов долларов на решение проблемы, но Россия впервые не берет халяву, потому что не знает, что с нею делать. Штаты побаиваются, что русские начнут продавать этот страшный товар "оси зла" - Ираку, Ирану, Северной Корее...

Такие бы запасы плутония да нашему царьку, уж он бы знал, как им распорядиться! Уж он бы не оплошал, пригрозил бы всем супостатам и врагам своим. Ну и, конечно, толкнул бы на восточный рынок такой ходкий товар под вой и вопли Брюсселя и Вашингтона, на которые ему давно наплевать.

Ну а "Восточная контора" и сегодня тем не менее живет неплохо. Комбинат построен с большим запасом свободных мощностей. От желающих поступить на работу нет отбоя. В последние годы там разворачивается исключительно важное для России дело: производство монокристаллического кремния, без которого невозможны компьютерные чипы. За 48 часов удается вырастить кристалл в 48 килограммов. Кремний заказывают Индия и Чехия. Но основной потребитель - Министерство обороны России, не без оснований опасающееся закладок в импортной электронике.

... В общем, подвиг военных строителей не живет в веках. Точнее, память о нем не живет. И нет в Железногорске до сих пор памятника солдату-строителю, о котором мечтал полковник Федорчук. Иногда мне кажется, что я хотел бы побывать там спустя почти сорок лет. Но говорят, что, несмотря на все демократические преобразования последних лет, доступ туда по-прежнему непрост. Нужна масса документов, согласований и проч. А вход в гору контролируется несколькими КПП разных силовых ведомств. И еще говорят, что в годы перестройки кто-то предложил переименовать город в Заколючинск, конечно, имея в виду то, что он обнесен проволокой. Не прошло предложение. Хотя по сути было бы правильно.

Впрочем, нет. По совести говоря, меня не тянет туда. Я даже в снах не вижу зону. Разное вижу, а зону - никогда. Может быть, потому, что слишком мрачны мои воспоминания об Атомграде, слишком много было пережито тяжелого. В том числе и за те полгода, что дал мне полковник Федорчук.


ПОИСК ПО САЙТУ

Карта сайта


ПОЛЕЗНЫЕ ССЫЛКИ

ГлавнаяГорно-химический комбинатНПО прикладной механикиИсточникиEnglishКарта сайта

Создать сайт бесплатно